Собрание сочинений в десяти томах. Том 3 - Страница 90

В то же время посредине улицы появился рослый молодой человек в матросской белой рубахе, в штанах клешем, из-под морского белого картуза падали волной, наискосок лба, блестяще-черные волосы. Юношеское бритое лицо его было очень бледно и по-женски красиво, только нос, большой и крепкий, придавал ему мужество и нахальство. Он шел косолапо, засунув руки в карманы черных штанов.

Подполковник Изюмов постучал ногтями в стекло. Юноша остановился, обернулся. Подполковник, прищурясь, собрав веки добрейшими морщинками, показал пальцем на чашку: «Санди, заходи, угощу». Юноша кивнул в сторону моря и скрылся в переулке. На лице подполковника появилось хитрое и недоброе оживление, – он бросил на стол пиастры и, выйдя на улицу, горячую, как печь, пошел следом за Санди, или, по эвакуационным спискам, – Александром Казанковым, 26 лет, занятие – литератор, призывался в 1914 году, в 1916-м был контужен, в 1917-м освобожден, в 1918 году проживал в Киеве без определенных занятий, эвакуировался из Одессы пароходом «-Кавказ».

Санди вышел на открытый берег, свернул к длинным, на сваях, деревянным мосткам, и у дальнего их края, повисшего над голубой, прозрачной водой, лег животом на горячие доски, раскинул ноги, подпер кулаком щеки и, видимо, приготовился надолго лежать и глядеть на солнечную, сияющую дорогу в лазурной пустыне Мраморного моря.

– Ну и жарища, черт ее побери, – сказал подполковник Изюмов, подходя по мосткам к Санди, сел сбоку него, поджав ноги. – Препаршивая, я вам скажу, здешняя природа. Кричат – юг, юг, а про клопов небось не кричат. Эгэ! Давеча вытаскиваю платок – в нем клоп. Вытаскиваю портсигар – клоп. На этом острове клопы на вас с потолка кидаются. Византия, будь она проклята, – клопы и жулики. Эхе-хе! А кровушки сколько русской пролито за эту самую Византию. Одним словом, – опять все та же русская глупость. Пришел Олег, прибил щит, – ладно, и успокойся. Нет, без Царьграда жить не можем, – двуглавого орла к себе перетащили. Знаем мы этого орла. Вот он, сукин сын, у меня за воротником – орел ползает. – Подполковник раздавил клопа, вытер о штаны палец, затем понюхал его. – Эх, Россия, Россия! Вы, чай, думаете, я монархист. Между нами, – конечно, не для распространения, – я социалист. Увлекаюсь, знаете ли, Марксом. Я по натуре – культуртрегер.

Санди не отвечал и не шевелился. Из лопнувшего башмака у него торчала грязная пятка. Подполковник плюнул в воду:

– Вчера дуру какую-то хоронили, гречанку. Пошел смотреть. Впереди мальчишки несут деревянных крашеных амуров, – поют, гнусят. За ними – поп, рожа гнусная, черномазая, – я бы этого, – где-нибудь на Лозовой мне попался, – в нужнике бы расстрелял. За попом несут ушжойницу – головой кверху, сама в новых ботинках. Гроб плоским ящиком. Мертвечиха – нарумяненная, в модной прическе, голова мотается… Тьфу… Сволочь ужасная… Ветер, юбки летят… Видали?

Санди, не оборачиваясь, пожал плечами. Подполковник закурил папиросу и обоженную спичку растер между пальцами.

– Нынче утром в цейхгаузе ободранных кошек выдавали, – сказал он спокойно, – бывшим гражданам Российской империи союзнички выдают кошек, – лопайте… Полковник Лихошерстов говорит, что это австралийские кролики, а по-моему – кошки. Ладно, мы это все припомним. Три года вас спасали, а теперь мы – жри кошек. Хорошо. И мясо консервное – это обезьянье мясо, австралийской человекоподобной обезьяны. Ух, тудыть твою в душу, отзовется когда-нибудь Антанте эта обезьяна. Я, знаете ли, – тут подполковник понизил голос, – думаю, что нам не за Антанту бы надо держаться… У вас, писателей, ум, так сказать, разносторонний, – понимаете, за кого надо держаться, а?

Санди продолжал глядеть на море. Подполковник вдруг громко расхохотался.

– Давеча в общежитии лежу, читаю какую-то брошюрку, и названия-то ее не знаю, – заглавие оторвано. Подходит ко мне полковник Тетькин, заглядывает – что читаю, вырывает книжку, – «ты, говорит, откуда ее взял… ты, говорит, большевик, сукин сын». Это я-то большевик. И начинается форменное дознание. Где взял книжку? Взял, – на окне лежала. Кто ее на окно положил? Это не первый, мол, случай, – брошюры агитационного содержания подбрасывают. Стали мы перебирать всех стрюков – на кого подозрение. А ведь с нами тыловой сволочи эвакуировалось шестьсот пятьдесят душ. Поручик Москалев указал даже на вас. Я говорю: господа офицеры, нельзя же сплеча рубить, – кого, кого, а Санди – литератор, честнейшая личность… Должен вас предупредить – уж очень наши ребята озлоблены, особенно поручик Москалев. Контужен, два ранения в грудь, нога разворочена осколком, жена расстреляна в Екатеринославе, сам – после расстрела из общей могилы вылез… Во сне вскрикивает, вскакивает. Кровь душит… Так я к тому говорю, что если у вас что-нибудь валяется в чемодане… Голубчик, знаю, что у вас нет ничего, но ведь – литератор, наверное, прихватили листовки какие-нибудь на память… Интересуетесь тем и сем… Если имеется что-нибудь предосудительное, выбросьте, дружески предупреждаю.

Подполковник поохал, помолчал и опять засмеялся, негромко:

– Я большевик, – не угодно ли… Нет, я, знаете ли, – искатель… Правды ищу… Интересуюсь тем и сем… Э-хе-хе, – он закрутил головой и бросил окурок в море. – Где она, правда? Вот вы скажите мне… Где она, русская правда-матка? Неужели же – у красных, а? Ведь обидно как-то, а? С другой стороны, – видите, мы уже на острове сидим, кошек кушаем. Может быть, это так нужно, а? Как у вас в литературных-то кругах об этом думают? – вот что важно. Кстати, это из ваших же литературных нравов, – рассказывали мне жестокую историю. Боже мой… Кто-кто, а молодежь больше всех страдает от российской-то заварушки… Вы, наверно, слыхали про Верочку Лукашевич – актриска из вашего литературного кабаре? Странно, как это вы не слыхали. Хорошенькая была девочка… Бывало, сидишь вечером в номере, на улице стрельба, возня какая-то, – словом, российская действительность. И вдруг станет перед глазами лакомая мордочка, блондиночка. Схватил фуражку, и – в кабаре. Я, как видите, красотой не отличаюсь, даже скорее наоборот, человек в высшей степени скромный, но, признаюсь, был один вечерок, воспользовался благосклонностью Верочки. Ах, девулька, девулька… Появился у нее друг сердца, из вашей братии. Это – в то время, когда Киев опять заняли большевики. Закрутила Верочка с этим поэтом любовь, сами понимаете. И он, мерзавец, переехал к ней в комнату, стал учить ее нюхать кокаин. Сам с утра до ночи ничего не делает, морда – гладкая, лаковые башмаки завел. Верочка на него работает, халтурит – по театрам, в концертах, в кабаре, и все это, конечно, под кокаином. Исхудала, глаза провалились, и в своем сукином сыне души не чает. Один раз его за эти лаковые башмаки едва не вывели в расход. Выручила. Ах, была девочка! Нежненькая. Ей бы в холе жить, за кисейными занавесочками. А знаете – чем кончила? Прелюбопытно. Утром как-то забежала к ней подруга (она-то мне все и рассказала). Входит в комнату, видит – Верочка лежит в креслице перед зеркалом: лицо вот так наискось разрезано, горло надрезано, и под грудкой рана в сердце, на полу валяется германский штык – орудие самоубийства. Врач осмотрел: картина, говорит, ясна, – самоубийца в таком количестве нанюхалась кокаину, что вся омертвела, и резала себя, видимо, сначала из любопытства, а потом уж слишком погано стало, – и добралась до сердца: штык уперла в подзеркальный столик, – на столике след остался, – и вонзила. Вот вам настроение современной молодежи: кокаинисты и кокаинеточки… А друг ее сердца, поэт этот, сквозь землю ушел после этой истории. Вы его не знавали, Санди, а?